Сергей Бакшеев - Любовница депутата [сборник]

Вот высокая береза раскачивается, сокрушается о чем-то, и каждый ее листочек трепещет на ветру, словно много маленьких-маленьких гномиков сидят на ветках и невпопад размахивают зелеными флажками. Но сейчас осень и, наверное, среди зеленых уже много желтых, рыжих и красных флажков. Некоторые из гномиков зазеваются, выронят свой листочек, и тот полетит, кружась и планируя, наслаждаясь обретенной свободой. А береза раскачивается и жалобно стонет, жалко ей терять свой наряд, больно чувствовать, как стынет сок в ее стволе и замирает жизнь.

Ну почему кровать повернута к двери, и нельзя хотя бы мельком взглянуть на красивое дерево!

Ты хочешь спросить о шуме листвы у соседа по палате, чтобы убедиться, что это береза. Для тебя сейчас нет вопроса важнее. Ты пытаешься, разлепляешь сухие губы, но только слабый хрип раздается из твоей груди. Тебе нельзя напрягаться, не трать силы.

Ты не знаешь, что даже если бы тебе удалось спросить, твой сосед Женя не смог бы ответить. Он был в плену, и ему выкололи оба глаза. Но и этого душманам показалось мало, ему отрубили ногу. Рубили выше колена, небольшим декоративным топориком, поэтому рубили долго и неаккуратно. Однако Жене повезло, в бессознательном состоянии, без глаз, без ноги, в луже собственной крови он был отбит нашими.

На запах крови прибежала большая черная собака. Она взглянула на молодого инвалида, на оцепеневших солдат, стоявших рядом, на отрубленную ногу, на красивую резную ручку топорика, забрызганную кровью, поджала хвост и поплелась прочь, ничего уже не понимая в жестоком мире двуногих.

Так было. И возможно, на нелегком и опасном солдатском пути ты встречал Женю — молодого и стройного, с добрыми и открытыми серыми глазами.

Сегодня к Жене приехал отец. Сейчас он ходит по коридору и рассказывает медсестрам и врачам о том, как съездил в Москву в известную глазную клинику. Он был здесь и раньше — мрачный, придавленный горем, но в данный момент на его лице можно разглядеть легкую тень робкой надежды.

— Я был на приеме у главного врача и даже с их директором разговаривал, — рассказывает отец Жени пожилой медсестре Марии Кузьминичне. — Главврач изучил ваши исследования и сказал, что нервы у сына не повреждены, только глаза вытекли, а это поправимо, пересадка глаз возможна. Я отдам Жене свой глаз, врачи сами выберут какой лучше. Вы верите, что получится?

Мария Кузьминична кивает, пытаясь ободряюще улыбнуться. Отец солдата озабоченно продолжает:

— Побыстрей бы у Жени нога заживала, мы бы сразу поехали в Москву, а там…

Медсестра торопливо склоняется над бумажками. Как не крепилась, но женщине не удается сдержать слез. Слишком скорыми они стали в последние месяцы, как начали доставлять тяжелораненых мальчишек из Афгана. По ее щекам слезинки катятся, а у растревоженного надеждой Жени, слезы скапливаются в пустых глазницах маленькими озерцами.

— Вот только обидно, дальнозоркость я себе нажил, дурень старый, — беспокоится отец Жени — Молодому парню, и мой стариковский глаз. Знал бы, что беда случится, всю жизнь берег бы глаза.

Девятнадцатилетний Женя в госпитале уже два месяца. Его культя продолжает гноиться и кровоточить — что только врачи не делали! И таких как он — молодых, безногих — здесь на два добрых взвода наберется. Мины делают свое кровавое дело.

Тебя в госпиталь доставили нынешней ночью. Твоего имени пока не знают, поэтому говорят просто: «Новенький из восемнадцатой». Сейчас в отделении ты самый тяжелый. Крепись, тебя ждет многочасовая операция.

Первым о тебе узнал Мишка из двадцатой. Он часто мается, не спит по ночам, выходит на костылях в коридор и, примостившись на подоконнике, наблюдает, как машины «скорой помощи» привозят из аэропорта новеньких. Такие встречи здесь втайне ждут, надеясь узнать точные новости «из-за речки» или встретить знакомого. Хочется увидеть друга, хотя не дай Бог ему здесь оказаться.

В окружной госпиталь привозят только тяжелораненых.

Сегодня в Мишкиной палате событие. Его соседу, Сереге, родители с Белгородчины прислали посылку. Посылка — это маленькая радость, едва ли ни единственная оставшаяся этим ребятам. Сейчас в двадцатой трое приятелей дружно хрустят крепкими яблоками, грызут лесные орехи и щелкают поджаристые семечки.

А довольный Серега оживленно рассказывает:

— У нас этих яблок, бывает, уродится — пропасть! Деревья обсыпные стоят. Подпорки ставим, ветки подвязываем, а то дерево располасуется. Я, когда еще пацаном был, бывало, с утра их так натрескаюсь, что потом в сад три дня глаз не кажу. А у одной бабки такие сладкие дули росли — ну все одно, что медовые. Мы, бывало, дождемся темени и к ней через плетень. Натрусим дуль, груш по-нашему, полну пазуху навалим, и тикать со всех ног! Гляди, заприметит, лаяться после придет.

Ребята, улыбавшиеся до этого, развели потухшие взгляды кто куда. Зря Серега про ноги. Недокомплект в палате по ногам.

У Генки, правда, ноги на месте, но обе закреплены в стальной арматуре. Правая у него никак не срастается, гноится, он ее почти не чувствует, тычет пальцами между прутьями, щиплет и от досады кусает губы. Словно не его нога, а что-то чужое. Безнадега, на днях, видно, отрежут.

У Мишки на месте левой — короткий обрубок, штанину пижамы он заправляет за пояс. Когда его мать первый раз приехала, она без слез рухнула у кровати, и даже привыкшие к таким делам медсестры долго не могли привести женщину в чувство.

Но еще раньше матери к Мишке примчалась девица в модных шмотках. В палату она впорхнула в неудачное время — лежачий Мишка делал по большому. Тогда у него это было впервой после операции, толком он ни к чему не приспособился, и все вышло нескладно.

Разговор у молодых не получился. Единственная в отделении санитарка, всегда немного пьяненькая, грубо поучала девушку:

— Мне надоело бугаев ворочать, простыней на них не напасешься, и, чем стоять столбом над калекой, лучше бы сама подобрала и перестелила, а то только могут, что плакать да жалиться, ишь какие чистюли выискались.

Но девушка не заплакала. Она обомлела, выскочила из палаты и больше в госпитале не появлялась. Вроде бы письмо потом прислала, но так ли это, и о чем там написано, знает только Мишка. Он об этом не болтает, все больше молчит, гражданку не вспоминает, о службе тоже не треплется, только в газетах выискивает что-нибудь о войне, а потом матерится.

Серега из тех, кому армия, как мать родная. Он воевал в Афганистане с самого начала заварухи. Столько передряг прошел, уже и до дембеля ему оставался чуток, думал вернуться в деревню фраером с медалью, сны с девчонками видел, после которых и просыпаться не хотелось, да наскочил его взводный, шедший в двух шагах впереди, на мину. Долго потом Сереге вместо снов с девчонками виделся этот взрыв, шматок от взводного, летевший в лицо, и казалось ему, что из ушей вновь течет кровь, отчего он в тревоге просыпался и прислушивался к бесконечно гудящей голове, ставшей вдруг такой обременительной и тяжелой. Размочаленную часть левой ноги Сереге отчикнули сразу же, а из правой, уже здесь в госпитале, выковырнули шесть осколков, оставив еще два на вечное хранение в изрубцованном шрамами теле.

Останки взводного, как узнал потом Серега из письма сослуживца, собрали в цинковый ящик и отправили родителям. Военкомат в первый же день устроил тихие похороны, обещав вечную память в виде железной пирамидки с фотографией и звездочкой. А через неделю родители взводного ночью разрыли могилу и вскрыли гроб, не веря, что там их сын. Эх. Лучше жить в вечном сомнении, чем точно знать, во что способен превратиться человек — плоть от плоти твоей, некогда смеявшийся, учившийся ходить и говорить, радовавший тебя и огорчавший, взрослевший и мужавший. Родители взводного надорвались от груза этих знаний.

Серега — старожил отделения. К медальке у него присоседился орден, а к ордену скоро добавится протез, который уже заказали. Но Сереге не терпится. Он раздобыл старый треснутый протез, скрутил его проволокой и пытается ковылять от стенки до стенки. Инвалидных колясок в отделении не хватает и те разваливаются, приходится ребятам надеяться только на свои руки, у кого они целы, и на обещания, что скоро все будет.

Есть в двадцатой палате и четвертый, тоже инвалид, но по другому делу. Служил здесь, в мирном городе, и вот надо же, умудрился нажраться водки до потери пульса и свалился на морозе. В результате обеих ступней как не бывало! В придачу пальцы на руках ополовинили. Лежит придурок уже с полгода. Поначалу истерики закатывал — в утку ему, видишь ли, несподручно, в постель делал и крик поднимал, чтоб сменили. Сейчас он уже оклемался, армия с ним распрощалась, беднягу бы и выписали, да никто за ним не приезжает, и ребята с ним почти не разговаривают.

В двадцатую палату заглянула медсестра.